Капитан Ульдемир. Властелин [сборник Литрес] - Владимир Дмитриевич Михайлов

говоря о себе, излагает события, то женщина чаще всего – эмоции, связанные с событиями, и отдельные детали, показавшиеся ей наиболее яркими, сами же события нередко так и остаются неназванными и, следовательно, неизвестными собеседнику. Это вовсе не значит, что женщина не откровенна: она рассказывает то, что ей действительно кажется самым важным, а если и скрывает что-то, то не столько по злому умыслу, сколько интуитивно. Все это, к сожалению, понятно не каждому представителю логичного пола.

Однако ожидания ожиданиями, но на самом деле, едва Форама успел закончить свой монолог, как в голове его вдруг стали возникать мысли, которые он по инерции продолжал считать своими, но которые на самом деле вряд ли ему принадлежали. Так, ему почудилось, что Мин Алика отвечает: «Милый, ты поступаешь правильно, не теряй только контроля над собой и говори лишь самое нужное: остальное пусть договорят за тебя те, с кем ты будешь там общаться. Пусть они перевирают и преувеличивают – не страшно. Место ты выбрал неплохое, хотя долго там оставаться не сможешь: едва информация начнет просачиваться в город, как сразу поймут, что она может исходить только от тебя, и начнут поиски. Однако я уже нашла более надежное убежище и думаю, что успею показать его тебе, чтобы ты им воспользовался. Ничего не бойся, слышишь? Ничего не бойся. Все будет хорошо. Я вскоре отлучусь, но думаю, что ненадолго, а ты не ищи меня: я сама найду тебя, как только возникнет серьезная надобность. И пусть тебя ведет моя любовь и еще мысль о том, что дело твое настолько велико и благородно, – а у тебя пока нет еще полного представления о том, насколько оно велико и благородно, – что ради него стоит пережить и неудобства, и неприятности, и вообще все на свете. Помни это и помни, что я люблю тебя и что мы заодно».

Действительно, несколько неожиданным для Форамы это оказалось, но отвечать тут было уже нечего, да и времени больше не осталось. Так завершился их немой разговор. Но Фораме стало легче оттого, что Мин Алика, вопреки его недавней уверенности, вовсе не показалась ему сейчас потрясенной и безутешной – если, конечно, можно было верить этому неизвестно откуда взявшемуся впечатлению… Чуть-чуть обидно было, конечно, но зато возникло совсем другое настроение. Однако Форама вступил уже в пределы зеленых угодий братьев по спирту, в пределы, за которыми каждому должно оставлять если и не надежды, то уж, во всяком случае, заботы обо всем, что не течет и не имеет достаточной крепости; в угодья вечного праздника вступил он, имя коему – безумие и бездумье.

Странный свет, серо-голубой, неяркий, был разлит вокруг; Фермер любил такой свет, он не мешал смотреть, и размышлять при нем было хорошо. Мастер только что возник с вечной своей чуть иронической улыбкой на резких губах, спокойный в движениях, неторопливый в словах. Они побыли молча, настраиваясь друг на друга; не всегда это удавалось сразу, все же разной природы были они. Потом Фермер проговорил, размышляя:

– Что заставляет нас пользоваться услугами людей несовершенных, людей, даже неспособных представить себе то, ради чего они идут на опасность и стеснения? Почему, Мастер, ты не берешь людей Тепла, тех, кто знает, для чего существует человечество? Только ли потому, что тебе их жаль?

– В этом меня еще никто не упрекал, – ответил Мастер, и непонятно было – серьезно ли он сказал, или то была шутка, уклонение от сути разговора.

– И все же? Вот ты послал человека с этой Земли. Заблудившаяся, достойная сожаления цивилизация. При посеве им было дано не меньше, чем всем иным; уравновешенный мир, в котором требовались лишь наблюдательность, пытливость и естественный образ мышления, чтобы понять и найти, что в мире есть все потребное, чтобы жить и порождать Тепло, много Тепла, – а что еще нужно Вселенной от человека? Но что сделали они? Изуродовали свой мир, нарушили естественное равновесие, и чтобы поддерживать его искусственно, им нужно все больше всего, их усилия уходят на поддержание того, что должно было существовать естественным образом, и у них не остается больше сил на Тепло, на самих себя.

– Ты не вполне справедлив, Фермер. На той же Земле люди нынче любят друг друга: научились в конце концов. А ведь не так уж давно казалось, что они не доберутся до этого рубежа.

– О эта их хилая любовь! Любовь старцев; не та, что посылает людей на свершения, не любовь движения, но любовь неподвижности; что толку от такого чувства, и какое мизерное Тепло возникнет там вместо тех его волн, что можно было бы ожидать? Мал урожай с поля, Мастер, и, если бы они не были так далеко на окраине, лучше было бы перепахать его и засеять заново; ты же пытаешься, мне кажется, омолодить сорт.

– Именно, Фермер. У нас есть правило: не отказываться от сделанного, любой ценой пытаться добиться блага, пытаться до самого конца. Ты думаешь, что они вырождаются; а я попробую… Потому что каждый такой случай может дать нам опыт, а опыт, возможно, понадобится кому-то из нас или таким, как мы, в будущих временах, а ты сам знаешь, что впереди их – бесконечность.

– Но и печальный опыт остается опытом; и, может быть, в следующий раз мы будем знать, что перепахивать надо раньше, не стоит тратить времени на выжидание. У нас времени много, да; но у них его мало, и тут мы ничем помочь не можем.

– Но вот же человек с Земли, посланный мною, делает свое дело.

– Человек с Земли! С какой Земли? Человек из былого, когда у людей хватало еще энергии на что-то, кроме купания в теплой водице, когда они еще способны были прыгнуть очертя голову со скалы в холодные волны… Но где та Земля? Осталась далеко. Время минуло. Их время, не наше. А мы не владеем их временем, ни я, ни ты даже.

– Да. Но есть те, кто владеет.

– Есть. Но что ты решил? Ты хочешь?…

– Если будет причина.

– Просить об иссечении времени?

– Такие случаи были.

– Но не ради столь ничтожной цели. Речь шла о галактиках, не о крохотной окраинной планете.

– Не только масштаб решает.

– Я был бы рад, конечно. Но у меня такой решимости нет.

– Ее достанет у меня. Но я хочу, чтобы ты обещал мне поддержку.

– Не могу ответить сразу.

– Сразу и не нужно. Лишь тогда – и если, – когда он сделает свое дело.

– Тогда ты заговоришь об этом снова.

– Согласен.

– Ты внимательно следишь за ними, Мастер?

– Больше ничего я сейчас